вешняя, да сады яблоневые заневестились, так дождалась Руся ночи лунной, взяла с собою корзиночку с гостинцами, загодя приготовленную, и пошла за село, к кресту придорожному. Волосы распустила, как баба Варвара велела, пояс распоясала, лапотки и те обувать не стала, босая пошла. Боязно ей, тёмно кругом, шорохи разные слышатся, шаги крадутся вослед за спиною, луна на небо выкатилась круглая, оранжевая, домишки на птиц сонных похожи, стоят нахохлившись. Как за село вышла, так вовсе тут тёмно стало, туман с реки застлался, пополз клочьями белыми, заполонил всё кругом, с лугов прохладой повеяло, а в лесу совы заухали-захохотали. Тут голос сзади раздался:
– Куда ты, куда, Русюшка? Не ходи-и-и…
Обмерла Руся, страшно до чего. Но помнит слова бабуси, идёт вперёд, не оглядывается. А шепотки всё окружают:
– Горе, горе там тебя ждёт, не ходи-и-и-и…
А Руся идёт да идёт, вот уже и крест показался в тумане. Тут вдруг голос матушки покойной позвал её с надрывом:
– Не ходи, дочка, не ходи!
Вздрогнула Руся, чуть было не обернулась, да удержалась. Вот и крест. Высокий. Тёмный. Положила Руся угощение в лукошке на траву, да и крикнула:
– Доля-долюшка, покажись, как есть!
Вспорхнули из травы ввысь птицы ночные, сжалась Руся в комочек. И видит – из травы кошка выходит. До того тощая, облезлая, что без слёз и не взглянешь. Села она возле лукошка, мяукнула звонко, да на Русю глянула. А та своё:
– Прими, матушка Долюшка, гостинец мой, а мне счастье дай.
Мяукнула кошка звонко, будто захохотала. И вдруг человечьим голосом отвечает:
– Что взамен хочешь?
– Матушку хочу, чтобы отец Грунюшку в жёны взял, чтобы счастье в дом вернулось!
– Так то для отца ты счастье просишь. А себе что же?
– А мне и того достаточно, сил моих нет больше без матушки.
Мяукнула кошка, хвостом махнула, и пропало Русино лукошко, как не было.
– Лады, – отвечает кошка, – За смелость твою, будет тебе счастье. Спасибо, что не испужалась, пришла, да подарочком одарила. Отвернись теперь. Да не подглядывай!
Отвернулась Руся.
– А теперь оглянись, – велит Доля.
Открыла Руся глаза и видит – стоит вместо кошки девица прекрасная, волосы русые до пят, глазки светлые, на неё, на Русю похожа.
– Что же, – улыбнулась девица, – Будет отныне Доля твоя добрая, ступай себе с Богом, да ни об чём не тревожься. А это тебе от меня подарочек ответный.
И протянула ей колечко серебристое с камушком голубеньким, так и сверкает он в свете луны.
– При себе его всегда носи, никому даже примерять не давай. А теперь иди.
Пошла Руся в село назад, как добежала и не помнит, страшно было.
А на другой день отец вдруг наряжаться стал к вечеру.
– Ты куда это, тятя? – опешила Руся.
– Одевайся, доченька, свататься пойдём.
– К Грунюшке?!
– К Грунюшке, ведь ты её мне сватала? – засмеялся отец, – Али ужо передумала? Может другую хочешь?
– Нет! Нет! Не хочу другую, тятенька!
Грунюшка согласие дала в тот вечер, а по осени сыграли свадьбу весёлую. Хорошей мачехой стала для Руси добрая Грунюшка. Матушку родную не забывать учила, на могилку к ней вместе с Русей ходила. И дом расцвёл с хозяюшкой. А вскоре родились у Грунюшки с тятей мальчишки-двойнята. Руся во всём мачехе своей помогала, дружно жили, в любви да ласке, а как мальчишечки заговорили, да первое слово «Мама» сказали, так и Руся с ними вместе Грунюшку мамой назвала. Так то и должно быть на свете – добру расти, худу по норам ползти.
Иван-да-Марья
– Марьянка, ты чего тут делаешь? Ты плачешь что ли? – вся весёлость и улыбка вмиг слетели с Нютки, вбежавшей в хлев, чтобы схорониться тут от подружек, с которыми играли они в прятки.
Она вытерла рукавом вспотевшее личико и пригладила растрепавшиеся рыжие волосы, а затем присела под бок к своей старшей сестре. Та насупилась, отвернулась вдруг, словно стыдясь своих слёз, притихла, но недолго выдержав, разревелась вновь, рыдания душили её, она захлёбывалась слезами, и не в силах была остановиться. Уронив голову на руки, она вздрагивала всем телом, прислонившись к огромной куче душистого сена, лежащей в углу.
– Марьянка, – потрясла её робко за плечо Нютка, – Чего случилось-то?
Старшая сестра подняла своё опухшее от слёз лицо, поглядела на сестрёнку и выдохнула:
– Замуж меня выдают!
– За Ваньку? – ахнула от радости Нютка, и прижала ладошки к раскрасневшимся от бега, полуденной жары и услышанной новости, щёчкам.
– Если бы, – Марьянка вновь отвернулась, и, уткнувшись в сено, зарыдала.
– А за кого же? – удивлённо протянула Нютка, которой исполнилось недавно девять лет, и которая в любви понимала лишь одно, что главное найти своего человека, а дальше всё будет, как в сказках, что рассказывала им соседка, баба Стася – «и жили они долго и счастливо».
– Ведь ты же Ваньку любишь, – толкнула она сестру в бок, – И он тебя тоже. Али разлюбила ты его?
– Я? Я разлюбила? – Марьянка, которой весной исполнилось шестнадцать, в гневном порыве повернулась к сестрёнке, – Да я его пять лет уже люблю!
– Значится, он себе другую зазнобу нашёл? – ахнула Нютка, – Вот же ж гад…
– Не смей так про него говорить, – Марьянка сунула ей под нос кулачок, – Он хороший. Он меня вона как любит, с ярмарки ленточек мне привёз и бусы стеклянные, а, знаешь, сколько они стоят? Он, поди, месяц коров пас, чтобы их купить, денег копил.
– Ничего я тогда в толк не возьму, – вовсе запуталась Нютка, – Чего же ты ревёшь-то коли?
– Да не за Ваньку меня выдают-то, глупая ты! – воскликнула Марьянка и стукнула кулаком по полу.
– Как не за Ваньку? – округлила глаза Нютка, – Да за кого же, коли не за него?
– В том-то и дело, что, – Марьянка глянула на сестрёнку своими серыми бездонными глазищами, и прошептала, – За Гурьяна Авдотьевича…
И тут же отвернулась, словно стыдясь своих слов.
Нютка замерла на месте, забыв и дышать, она, раскрыв рот, глядела во все глаза на старшую свою сестру и хлопала ресницами.
– Рот закрой, муха залетит, – тихо сказала ей Марьянка и придвинулась ближе.
Нютка тут же, как обычно, примостилась к ней и обняла. Жили они с сестрицей дружно, друг друга любили без памяти, всё вместе, всё ладом. Марьянка Нютку и вынянчила. Жили они бедно, рассиживаться матери с детьми некогда было, работала в поле с утра до ночи, отец по реке лес сплавлял. А девчата дома управлялись, порой соседская баушка заходила, Настасья её звали, да ребятня её бабой Стасей кликали, проверяла девчат, да сказки им рассказывала, усадит их на завалинку рядом с собою, одну справа, другую слева, и примется за рассказ. Да ладно у неё выходило, так, что и заслушаешься.
Много сказок знала баба Стася, да всё добрые, светлые. Вот и росли девчушки с чистым сердцем, людям открытым, да и родители их воспитывали в вере да любви. Только жили они тяжело, всё им с великим трудом доставалось, иным вот, бывает, богатство само в руки плывёт, всё в жизни гладко да ладно, а кто-то всю жизнь горбатится до седьмого пота, чтобы хоть копейку заработать, да с голодухи не помереть. Такими и были родители Марьянки и Нютки, работали честно и трудно, да всё одно, в достатке не жили.
Бежало времечко, росли девчатки. И полюбила Марьянка Ивана, пастуха из их деревни, семья у него тоже была из бедных, ровня Марьянке. Оттого друг друга они понимали, ладили промеж собою. Иван-то постарше был на два года. И этой осенью хотел он к любимой свататься, да на Покрова и свадьбу играть, для того копил он денег, летом стадо пас, а зимой вырезал из дерева посуду да игрушки затейливые, и ездил на ярмарку продавать. Что-то отцу с матерью отдавал, ведь он старшим в семье был, а остальное откладывал. Два года уже, как пообещались они с Марьянкой друг дружке вместе быть, сердце никому не отдавать. И тут вдруг Гурьян Авдотьевич…
Нютка пожала плечами и встрепенулась:
– Не возьму я никак в толк, откуда он к нам
